 Интерлакен. Вид на гору Юнгфрау с зеленого луга. |
|
Лев Толстой и скалолазанье
Готовился к швейцарским поездкам, кроме прочего, читал книжку Михаила Шишкина "Русская Швейцария", замечательная толстая книжка. Он там все про русских писателей, ученых и революционеров пишет, бывавших в Швейцарии проездом или надолго – очень познавательно и подробно. Есть в Южной Швейцарии такое место – Бернский Оберланд, одно из самых красивых — горы, водопады, озера, казалось бы, в Швейцарии этим не удивишь, но в различных сочетаниях это швейцарское ассорти производит разный эффект. Вот в этом самом Оберланде — эффект патентованный, подтвержденный поколениями туристов и письменными восторгами известных путешественников. Здесь же вытянут в линию и город Интерлакен – между двух озер, а перед ним расположен здоровенный луг, а с этого луга открывается вид на одну из красивеших гор Швейцарии — Юнгфрау. Городок этот и был построен как смотровая площадка снизу на Юнгфрау. Бизнес-проект очумительный, оправдал себя на века, по сию пору приносит огромные барыши. В Интерлакене из русских кто только ни бывал: от Павла Первого (Карамзин, Толстой, Саврасов, Бунин, революционеры, Рахманинов, Набоков...) до меня самого с группой путешественников, хоть в летописи мы и не войдем...
Ну-с, красОты, да, просеиваю сквозь сетчатку, но меня всегда интересуют больше люди, их привычки, странности, внешний вид, даже извращения разные... Не так уж, чтоб прям извращения извратительные, которые сплошная патология и надо лечиться, а так — намеки, в той лишь степени, в которой они бросают тень на всех нас, на меня самого... Вот, скажем, скалолазанье, включая сюда и альпинизм и просто желание забраться повыше, иногда с риском для жизни, чтобы посмотреть вниз или куда? Оно давно мне представлялось занятием бестолковым и абсурдным, но очень почему-то привлекательным для человечества. Вот даже не знаю — лучше ли оно футбола по бестолковости или хуже, об этом можно спорить. В 19-м веке тоже все лазили на эту главную красивую гору и на окрестные; побывать в Интерлакене и не забраться на Юнгфрау — чуть ли не позор. А нынче доехать до Юнгфрау и обратно по зубчатой железной дороге (это такая конструкция, которая предотвращает скатывание вагона на крутом подъеме) стоит около 200 франков, по сегодняшнему курсу почти столько же евро. За эти деньги в Германии, при ее железнодорожной дороговизне, можно доехать на скором поезде от Кельна, например, до Мюнхена 580 км (пол-Германии) и вернуться обратно или проехать взад-вперед всю Италию. Понятно, что швейцарцы наживаются на своих красОтах, запродан вид из каждого окна, с каждой автозаправки, с каждого красивого поворота шоссе. Кажется, что в стоимость чашки кофе в ресторанах входит даже каждый метр возвышения над уровнем моря, чем выше, тем дороже. В 19-м веке, если с комфортом, то восхождение стоило тоже немало, для дам были специальные носилки с креслом, которые несли четверо носильщиков. Павел 1-й, будучи еще наследником, именно таким способом совершил восхождение вместе с супругой, которую несли.
Моя неприязнь к скалолазанью, помимо удивления зримой бестолковщиной предприятия, включает, кажется, еще и застарелое раздражение, оставшееся у меня со времен Афганской войны, когда я последний раз упражнялся в этом виде борьбы со здравым смыслом, правда, в моем случае это было как раз не лишено смысла. Запомнилось еще от тех времен, с каким испуганным изумлением я смотрел на группу счастливых альпинистов — парней и девиц в каком-то, кажется, ленинградском аэропорту, оказавшись там сразу вслед за тяжелейшей военной операцией, проходившей в горах, и которая едва не стоила мне жизни. Да и всем нам, кто в ней участвовал. Они же, эти ленинградские альпинисты летели, должно быть, покорять свои новые вершины и предвкушали эту ожидающую их радость недоступной мне жизни, где они будут соревноваться в удальстве, кичиться перед девчонками своей силой и смелостью, своими наработанными навыками, заботиться о них, укрывать их плечи пиджаками, петь им свои романтические гитарные песни "если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так"... Я завидовал им, наверное... Этому беспардонному счастью, в которое бы и сам подсознательно хотел окунуться, и которое мне было совершенно недоступным. А мои подвиги, которых я только что со своими товарищами насовершал целый мешок, никакая девчонка не заметит, разве что родина... Но что мне родина, ведь подвиги же мы совершаем для девчонок, а не для родины... А девчонки о них так никогда и не узнают, как жаль... И что вообще значат эти скалолазательные подвиги их парней в сравнении даже с самым мелким второсортным подвигом моих солдат, вот, скажем, подвигом рядового Челдыбулдыева, который только что с минометной плитою за плечами и почти без воды, совершил восхождение и прохождение по гигантскому хребту Хаки Сафед в провинции Фарах республики Афганистан, где даже козы не живут, и орлы не летают от жары и тоски, а гнездятся лишь злые душманы и сам рядовой Челдыбулдыев, – а потом совершил и нисхождение с этого хребта, да все это еще под огнем метких врагов. И это не говоря еще о моих собственных ужасно героических подвигах. И кто это оценит? Как это несправедливо!
Сам же я был, кажется, нетрезв или, точнее, еще не вполне протрезвлён после почти недельной беспрерывной пьянки на земле и в воздухе в пролете над мирной родиной с миссией, которая в те годы шифровалась у нас романтическим словосочетанием "черный тюльпан", и посадками самолета в разных городах по принципу — "гроб – посадка"; а всего гробов было 25, и я уже похоронил свой гроб, точнее, своего убитого солдата и теперь летел на встречу со своей невестой в Питер, потому что у меня осталось в запасе несколько дней, и уже долетел до Питера, то есть Ленинграда, а тут они, эти мирные альпинисты, сидят себе прямо на полу... Это же надо, какая наглость, и какие они все-таки дураки — сами в гору и совершенно ни за чем, и никто их не гонит, – я не мог себе объяснить этого противоречия... Ну, конечно, я завидовал им, их безалаберной свободе, – никаких сомнений.
Ведь не прошло и недели — слишком малое время для такой телепортации в другую жизнь, чтоб это прошло безвредно для моего психического здоровья — как я сам сполз с большой горы, вместе с батальоном и то ползание было вынужденным и после него мы попали в засаду, в результате которой и погиб тот солдат, которого я уже похоронил в деревне Нижегородской губернии, тогда еще Горьковской, и вот я здесь — смотрю на мирно пашущих альпинистов... А там мы несколько дней, выгорая от жажды, и без всякого альпийского снаряжения ползали по безводным раскаленным скалам, к которым даже притронуться голой рукой было невозможно, в поисках постоянно ускользавшего врага; и эти подъемы и спуски казались бесконечны и требовали неимоверных усилий для постоянного заползания почти по отвесной стенке, а потом сползания, поскольку мы несли с собой тяжкую поклажу — оружие и боеприпасы, воду, тащили минометы и мины к ним... И кто-то пошутил словами из песни "лучше гор могут быть только горы" и все заржали, а те, кто не слышал впереди, чего все ржут, спрашивали тех, кто понимал в чем дело, и те отвечали им... И так хохот катился дальше по горе и развешенному по ней батальону, и в какой-то момент хохотала уже вся, раскаленная как сковородка, гигантская скала знаменитого массива Хаки Сафед, с гроздьями солдат, прилипших к ней... "Лучше гор могут быть только горы, трам-пам-пам, ну, скажешь же, ха-ха-ха. А что тогда хуже?". А потом у нас закончилась вода, и мы в течении суток пили по две пробки в день — пробку утром до восхода солнца и пробку вечером – после заката, чтоб она не сразу выпаривалась, чтоб хоть что-нибудь смочила в организме... А иные солдаты, не выдержав сухого жжения внутри, открывал банки с тушенкой, в которых плавал растопленный жир и соленый мясной соус – хоть какая-то влага, – и жадно пили его, а потом у них тут же чернели и вываливались языки, и солдат начинал сходить с ума, и его приходилось отпаивать из очень ограниченных общих запасов воды... А когда он приходил в себя, буквально возвращался к жизни, его пинали товарищи, поскольку, выпив общую воду, он существенно уменьшал шансы остальных выжить в этом пекле, так пусть ему будет хотя бы больно... А потом на спуске мы уперлись в пропасть с одной только веревкой на батальон и спустились в нее, да не успели все до заката и, чтоб не побиться, зависли уже до рассвета почти на отвесной стенке, даже висеть на ней было опасно, но спускаться еще хуже, и тогда я заснул почти в вертикальном положении, обложившись небольшими камешками, чтобы каждое мое шевеление вызвало их падение и будило бы меня прежде, чем я сам покачусь в пропасть... И батальон-таки сполз со скалы с рассветом и построился внизу спиной к "покоренным вершинам", а я спускался последним, подбирая отставших, и тогда увидел, что батальон, стоящий внизу — это строй из голых стертых об острые камни задниц – комбинезоны разорваны в клочья, трусы тоже, и зады у всех красные, как у павианов. Я спускался вместе с еще двумя отставшими, еле передвигавшимися солдатами, и мы все трое, несмотря на отчаянную усталость, откинулись на камни и снова захохотали, такого кроме нас троих никому больше не суждено было увидеть – батальон героически протертых задниц – результат утреннего спуска в пропасть. Мы хохотали истерически, просто катались по камням, забыв про смертельную усталость...
И вот теперь, облетев на самолете, забитом гробами, половину страны, я стою свободный и пьяный в ленинградском аэропорту Пулково и готовлюсь увидеть свою невесту, не видимую мною уже год, а тут они — лежат себе между рюкзаков, веревок, ледорубов, и магнитофон поет, не поверите: "Лучше гор могут быть только горы".... Я остановился у них на виду и даже, кажется, забыл про встречу с невестой, к которой летел и спешил все это время... К горлу подступил комок то ли рыданий, то ли смеха, а к глазам слезы – предистерическое состояние.... "Лучше гор могут быть только горы, твою мать", – почему-то особенно меня взбесила эта песня, от которой еще недавно хохотал весь наш батальон... Я не помню, как я удержался от срыва, от какого-нибудь "за что-кровь-проливали-родину-продали" с мордобоем (кажется, именно такую реакцию называют "афганским синдромом"), но я удержался и взял себе в буфете еще выпить, и тут к стойке подошла девушка-альпинистка... А я, немного успокоившись, спросил – куда они летят? И она сказала куда – в какие-то горы, там лагерь альпинистов, и они будут делать восхождения и нисхождения, а потом опять восхождения и тренироваться во всем этом; и что среди них есть и опытные альпинисты – мастера спорта и начинающие, и что поход предстоит сложный.... А я, помнится, спросил у нее, не сумев переварить и эту информацию:
- А вы в горы-то идете сами?
- В каком смысле сами? – удивилась девушка.
- Ну, вас туда никто не гонит, не принуждает, или может быть, вам за это деньги платят?
Я говорил без улыбки, с неуместной серьезностью, так что это нельзя было принять за шутку... И тут девушка поняла, что лейтенант сумасшедший, и, забрав свой кефир, удалилась поскорее к своим, ответив все же напоследок:
– Сами, конечно, кто же нас гонит, и денег нам не платят. Наоборот, это мы за все платим — за снаряжение, за еду... Извините, мне пора.
Девушка была замечательно хрупкая, что меня всегда сводило с ума в этих девушках, а я поднял с пола свой скарб и очень задумчивым вышел из аэропорта и долго еще не мог отвлечься от размышлений и переключиться на встречу с невестой. И от невесты меня отвлекала вовсе не хрупкая девушка, а разъятость мира на многочисленные осколки, которые я никак не мог собрать вместе в своей убогой лейтенантской голове. Сейчас я понимаю, что эта ступорная задумчивость была довольно опасным болезненным состоянием и, если бы не развеялась постепенно, то превратилась бы в настоящую болезнь, какой-нибудь более прочный синдром. Я вообще в ту пору много думал над чем-то вполне очевидным, над чем обычно не задумываются...
***
Вот и Толстого, слава богу, в Швейцарии занимали вещи более насущные, чем восхождения, он единственный, кто не полез на Юнгфрау из известных русских... Красоты мимоходом отмечает, но никогда не пропускает отметить швейцарских девок: "Ездил в ХХ. Служанка – красавица с веснушками. Женщину хочу ужасно. Хорошую".
Немного как про кобылу пишет, куда еще отнести это – "хорошую"... Ну, в смысле – не приятную там в общении, обаятельную, красивую, а просто "хорошую". Чего уж – панимааем...
Швейцарки действительно соблазнительны, они, может, и не совершенной красоты, не утонченной, но необыкновенно эротичны, по крайней мере, с виду – задастенькие, ноги не изможденные диетой, а крупные, скульптурные. Вообще, Швейцария — царство обтянутых задниц в большей степени, чем в других краях. Современная женщина презентуется ведь, по большей части, задницей, в отличие от прежних времен. Нынешняя эротическая и визуальная культура вся "через задницу", именно на ней сделан акцент, грудь в загоне, остальные части организма тоже, даже лицо. На него начинаешь смотреть только, если понравилась тыльная сторона женского организма, а если она понравилась, то на лицо уж можно и не смотреть... Кажется, в Швейцарии это выступает наиболее... "весомо, грубо зримо" что ли, как говорил поэт. Это выпячивание своей сексуальности, повсеместное вываливание женского мяса — уже доминанта нашей культуры. Не вполне понятно пока еще, как это повлияло на нашу жизнь, к чему приближает и от чего отдаляет? Сделало ли это свободней саму женщину? Во времена Толстого это было еще не так выражено, люди были избавлены хотя бы в повседневной жизни от этой назойливой сексуальности, от этого женского тщеславия с утра до вечера трясти сиськами и вертеть задом даже если она стоит одна на ветру, как во поле береза... Предполагаю, что им – обоим тогдашним полам, несколько бОльшая задрапированность женских вторичных половых признаков оставляла больше времени для умственной и душевной жизни. Тем более поражает вездесущее толстовское либидо, перед ним-то бабы голыми или сильно обтянутыми задами не вертели, платья были длинные, все закрыто... "Уважуха!" – как сказал бы нынче интеллигентный человек с тремя высшими образованиями.
Вот еще такая запись и такой случай из дневника Толстого:
"Сладострастие мучит ужасно меня....Не засыпал до 12-ти ходил по комнате и коридору. Ходил гулять по галерее. - При луне ледники и черные горы. Нижнюю служанку пощупал, верхнюю тоже. Она несколько раз пробегала, я думал, она ждет; все легли, пробежала еще раз и сердито оглянулась на меня. Внизу слышу, я поднял весь дом, меня принимают за malfaiteur. Schuft. Steht immer! Donnerwetter. Кричали с полчаса"
То есть он до такой степени дотискался служанок, что они устроили ему ночью скандал, кричали и обзывали его мерзавцем и маньяком... А вот это вот – "Steht immer! Donnerwetter." (всегда стоит, черт возьми!) – страшно даже подумать, о чем тут размышляет классик...
Вообще отличная картина: молодой, истекающий сперматозоидами Толстой, стоит в темном коридоре швейцарской гостиницы, кругом красОты, которые ему по барабану, – а он кидается щупать всех пробегающих мимо служанок и еще думает, что это им должно понравится, и они к нему придут ночью и... "уступят домогательствам", причем все сразу – и верхняя и нижняя... А они не приходят, домогательствам не уступают, да еще и устраивают ночной скандал.
Я пытаюсь припомнить из собственного опыта — кидался ли я когда-нибудь щупать незнакомых девок за мягкие места, даже испытывая сильное эротическое одурение? Все-таки к осязательному этапу отношений переходишь когда уже общегуманитарная часть с вином и букетами закончена, и твое поведение более или менее ожидаемо, да и то иногда конфузии разыгрываются. Наверное, надо быть графом...
С другой стороны, этим он и ближе как-то других русских путешественников, по крайней мере, мне. А то все красОты-красОты, литературные аллюзии разные... Эх, сплошные ботаники, прогульщики физкультуры, а не русская литература... А это вот, я понимаю, поручик после двух войн путешествует по Европе и ему хочется трахнуть все движущееся и недвижимое. Знакомое ощущение...
Наконец, в Люцерне он дорвался до швейцарской женщины. Где - не пишет, но пишет, что заболел дурной болезнью: "Вот до чего довело воздержание. Бросился на первую попавшуюся..." И поехал лечиться в Цюрих.
Ну и мы тоже поехали туда же — с группой.
25.05.15
