 Николай Гоголь, которому бы она тоже не дала. |
|
Мальвинина любовь
Баден-Баден, конец лета, в группе моих путешественников одна очень яркая особа – расплывшаяся женщина "за 40", но, может быть, и "немного за 50", это как раз тот случай, когда точно не разберешь, – лицо румяное, гладкое.
Одета и раскрашена невообразимо пестро: на теле многоцветная шерстяная кофточка, где были представлены просто все имеющиеся цвета, кроме того это была редкая вязка с крупным звеньями, в которые просвечивался прекрасный бело-розовый организм, в эти же дырки просвечивал и безразмерный лифчик кремового цвета — грудь была очень масштабная и находилась в постоянном движении; затем была еще какая-то светло коричневая накидка с оборками, которую она время от времени снимала-надевала, а на ногах гольфы (о, майн готт – гольфы!) – тоже какого-то противоположного всему цвета; да еще и волосы у путешественницы были выкрашены в ярко рыжий цвет, а брови тоже рыжие, но еще ярче – почти красные. Ну, и в довершении всего на голове были банты, как у школьницы старших предпенсионных классов на последнем звонке (по молодости). Общее впечатление было как от передвижного лоскутного одеяла с большой грудью, колыханье которой сообщало одеялу жизнь и некоторый экзотический эротизм.
Это было похоже на подростковый вызов общественности, да что там общественности — всему миру, в одном случае – насовать во все отвислости колец и заклепок, а здесь – ослепить многообразием и яркостью раскраса. Женщина и смотрела на всех с вызовом: ну что — не нравлюсь, да? Ничего — потерпите... Чего вылупился? Сказать что-то хочешь? Ну-ну, попробуй, такое про себя услышишь... Никто, разумеется, ничего не говорил, только улыбались, все ж воспитанные...
Почти сразу ее прозвали Мальвина, это прилипло, но называли, шепчась, чтоб не услышала, побаивались. Кстати, могли бы и не переименовывать, настоящее имя ее было Виолетта, – тоже вполне подходило к ее необычной внешности. Бывают же редкие совпадения имен и обличья... Но и Мальвина тоже неплохо, будем называть ее так.
Передвигалась она слегка вразвалку, неизящной походкой полных людей и как-то так - "по особому плану": группа идет в одну сторону, а она вдруг очень медленно – в другую, сорвет цветок, понюхает, вставит в волосы... Сопровождающий группы изнурился ее вытаскивать из всевозможных кустов с розами и бабочками. Было непонятно, это игра или она и правда сумасшедшая. При этом она успевала и в экскурсии поучаствовать, во всех ключевых точках моего рассказа она была рядом, слушала, а потом задавала вопросы, все изумлялись такой прыти. Вопросов задала десятка два или больше, что было бы абсолютным рекордом любознательности за все время моей работы с туристами, если бы это был не один и тот же вопрос, прикладываемый просто к разным персонажам нашей экскурсии, а именно: сколько у кого было жен, детей и любовниц и были ли общие – у Достоевского, Виардо, Тургенева, Марии Антуанетты, Александра 1-го и 2-го, Наполеона Боунапартия... Я, потея, вспоминал. Это был для меня немного новый поворот экскурсии, но кое-что я знал. Хотя, конечно, не столько много, как ей хотелось.
- Так она ему изменяла?
- Кому?
- Ну этому... Тургеневу?
Мы только что отошли от бюста писателя на Лихтентальской аллее, где я немного рассказывал о его жизни здесь и сложных отношениях с Виардо и ее мужем. В Бадене это, в принципе, уместно, ведь Тургенев приехал туда именно вслед за Виардо.
- Ну, говорят – да, у нее было много поклонников, она же певица... Хотяаа... свечи ж никто не держал... А почему вы спрашиваете?
- Да сразу видно. Я б ему тоже изменяла, хыппи этому недоделанному... Не мог бабу удержать. Я вот многих мужиков видала, и я так скажу: кому изменяют, значит так тому и надо, заслужили.
Я невольно улыбнулся:
- Строго говоря, если у них что-то там с Тургеневым и было, хотя некоторые исследователи в этом даже сомневаются, то изменяла она прежде всего мужу, а если еще с кем-то что-то было, то значит обоим, но в первую очередь все же мужу.
- Ой, да пусть даже не сомневаются... специалисты эти ваши, – она выхватывала из сказанного мною только любезную ей информацию, остальное мимо. – Всё у них было — что надо.
- Вы-то откуда знаете?
- Да видела я таких хитрожопых мужиков, тоже хиппи типа, волосенки начешет, бороденкой затрясет, слов непонятных наболтает, интеллигент хренов, а сам после первого же стакана в трусы лезет... а потом ему еще и памятник поставят, вот за что ему этому убогому памятник?
- Что ж в трусы-то только интеллигенты лезут? А трактористы как-то иначе домогаются?
- А чего сразу трактористы, трактористы... Кроме трактористов нет нормальных мущщин, да? – она выделяла и удваивала "щ" в слове "мужчины", отчего слово получалось более значительным – "нормальные мущщины" – особая категория двуногих, дарители женского счастья, мечта Мальвины. – От нормальных мущщин этого и ожидаешь, они за тобой ухаживают по-человечески, всё предлагают, им ничего не жалко, и машина красивая, и костюм-галстук, и ресторан-концерт-театр – все на месте, такой-то пусть лезет, ему грех не и дать... А с этими... – она запнулась, подбирая точное слово, – полудурками одна морока: угостит на копейку, наврет с три короба, а все туда же – сразу ему давай...
Я ответил, что вот "угостил на копейку" к Тургеневу, пожалуй, не относится, он был весьма состоятелен. И даже в конце жизни поиздержавшееся семейство Виардо рассчитывало на немалое наследство от него.
Но Мальвина почти не слушала возражений, если она начинала думать мысль, то уже не сворачивала, не отвлекалась ни на что суетное. Результат же умственной деятельности она тут же обнародовала – безо всякой злобы или раздражения, а с таким ласковым, хитроватым прищуром концентрированного жизненного опыта: знаем-знаем мы вас, не надуете со своими интеллигентами, нюхали. И тут вдруг я мимолетно пережил собственную ущербность, почуяв всеми извилинами, что не попал бы в эту мальвинину категорию "нормальных мущщин", несмотря на короткую, "не хиппарскую" вроде бы стрижку, отсутствие бороды и довольно широкие плечи – и, прежде всего, по доходам. То есть в мальвининой картине мира меня бы отнесли, скорее, к "интеллигентам" или даже к "интеллигентам хреновым", универсальное определение которых теперь мне стало окончательно ясно: "Наврет с три короба, угостит на копейку, а все ему давай".
"Ну и ладно, – подумал я почти с обидой, – зато, наверное, вот этот с пузиком, барсеткой и перстнями на всех пальцах просто образец "настоящего мущщины" в мальвининой классификации", – взгляд мой задел одного из туристов нашей группы — дородного, самоуверенного — не подступись – дядю. И тут же поймал себя на том, что я невольно иду в поводу у этой густой словесной непогоды, которую постоянно нагоняет на нас циклон по имени Мальвина. Я заметил, что и другие туристы, включая этого самого монументального барсеточника, – все прислушиваются к нашей беседе. Турист с барсеткой, как я представляю, напротив — должен был испытать чувство глубокого удовлетворения и превосходства над Тургеневым, а, вполне возможно, и надо мной тоже, ясно же, что я живая иллюстрация мальвининых слов – "наврет с три короба". Кроме того, экскурсовод по определению — не акула капитализма, девушку, конечно, угостить может, но не исключено, что такой роскошной девушке, как Мальвина, это угощение может показаться недостаточным, чтоб переходить к интиму.
Постепенно Мальвина становилась главной достопримечательностью нашей экскурсии... Нет, меня, конечно, тоже слушали, но когда начинала говорить Мальвина – обычно во время пешего перемещения от одной достопримечательности к другой, – все тут же затихали и прислушивались именно к ней. Высказывалась она обычно в диалогах со мною, поначалу как будто задавая вопросы, но не всегда даже дослушивая мои ответы, ведь смысл был вовсе не в моих ответах... Смысл был, как я постепенно понял, в, своего рода, переименовании мира с моей помощью, в его пере-интерпретировании, где я играл лишь вспомогательную роль справочника, а Мальвина основную – номинатора, почти Господа Бога. Мы все этим понемногу невольно занимаемся, каждый человек – когда впервые рисует себе образ какого-то вновь узнанного мира или уклада, но мы занимаемся этим как-то вяло, без вдохновения. Мальвина же была, своего рода, поэтом вульгарной интерпретации, ее высказывания обладали внушающей силой Большого Стиля, разоблачая наш прилизанный, подслащённый приличиями мирок до безжалостной эротической подоплеки. Великую фрейдианскую редукцию она как будто слегка припудривала пошлостью и цинизмом, тем самым опуская ситуацию еще ниже, и выводила ее на уровень бытового эротического опыта и одновременно мексиканского сериала, но с не менее весомыми результатами... Получалось даже "доходчивей". И, надо отдать ей должное, делала это по-своему талантливо — почти в каждой фразе у нее был либо афоризм собственного производства, либо почти афоризм, который потом смаковался на устах всей группы: "Надо же, Мальвина Тургенева назвала "хиппи хренов"", "кому изменяют, тот сам виноват", "угостил на копейку, а все туда же — сразу в трусы" и т. д. Мальвина быстро и незаметно стала, как нынче говорят – хозяйкой дискурса.
Мы стоим возле известного в Бадене "Дома Достоевского", где он жил около двух месяцев в 1887 году с женой, играл, проигрывая последние деньги, обручальные кольца.... "Адские семь недель", – писала про это житье Анна Григорьевна. Денег не было, их ожидали, как всегда, из Петербурга, хозяева, с которыми они жили через перегородку, косились на безденежных постояльцев, да еще в нижнем этаже под ними была кузница (сейчас там бюро недвижимости, на котором очень крупно написано "Говорим по-русски", а в предложениях симпатичный замок на окрестных горках всего за 5 млн евро), которая начинала бУхать в 5 утра, не давая спать. Да еще Анна Григорьевна была постоянно беременна... Все это я пересказываю путешественникам, а еще перед этим – историю знакомства с 20-летней стенографисткой при написании романа "Игрок". Любовь, женитьба, отъезд заграницу. Здесь удобно — большие лавочки под деревьями, все сели, я вещал. Мальвина даже не садится, – стоит рядом, смотрит мне в рот и даже свой приоткрыла как ребенок, слушающий страшную сказку. Наконец, едва дожидается, когда я закончу, спрашивает:
- А сколько у них было детей?
- Четверо, но двое померли во младенчестве. Ну, и у него еще был пасынок от первого брака.
- Так у него еще браки были? – удивляется она.
- Ну да, а что вас удивляет?
- Хм, – она сморщилась, – ой, сомнительно, если бы вы не сказали, никогда бы не поверила, что этому старику Хоттабычу кто-то просто так дает, без надежды на наследство.
- А почему Хоттабычу-то?
- Ну, как почему, не видите, что ли? – она кивнула на бюст Достоевского, водруженный на доме, от которого мы отходили. – Даже у того... этого, ну как его...
- Тургенева? – догадываюсь я.
- Да, Тургенева – и то борода поприличней, чувствуется, что иногда обстригал, не то что этот. Ой, не люблю я небритых и не стриженных мужиков.
- Нуу, знаете, не все же женщины любят исключительно из-за денег. Его любили по меньшей мере три женщины, две из них ссужали его деньгами... так что их трудно заподозрить в корысти. Это вот Виардо как раз многие подозревали, что она держится за Тургенева, потому что тот богат...
- Ну, вот я и сразу поняла, что наармальная тетка эта Виардо: и мужика богатого охмурила, хоть и хыппи, и с другими крутила. А этот-то ваш, Хоттабыч, так он еще и альфонсом оказался... Тоже мне счастье... Нееет, я бы такому ни за что не дала.
- Ну, что уж вы так — и Хоттабыч, и альфонс, это же все-таки Достоевский – великий русский писатель, – попытался я немного ее одернуть, а то подумают туристы, что я ее поощряю, хотя сами все навострили уши, слушают ее внимательнее, чем меня, уже зашептались – "альфонс", "Хоттабыч", Достоевский...
- А мне что Достоевский, что Бабаевский – равнобедренно, я никого из них не читала ни разу. И того богатого хиппи не читала тоже.
- Да как же вы так умудрились, вы ведь в школе-то учились, там, вроде, всех заставляют это прочитать?
- А вот так — уметь надо, все, что надо знать, тебе расскажут, и оценку поставят какую надо, если умеешь себя поставить. Я вообще за всю жизнь, дай бог, одну книгу прочитала... и ничего — живу вот. Это в школе всё гундели тоже — книги, книги, в них будто бы счастье. Глупость какая. Это, наверное, они специально врали, им приказывали сверху так говорить, чтоб народ не баловался. И что толку? Все, кто у нас книжки читал, так в нищете и остались, в полной заднице. А кто даже и читать, может, не умел, все чего-то добились, разбогатели или за границу уехали, как я. А все наши умники до сих пор там, в этом Совке ободранном – всё "книжки читают", – последние два слова она произнесла с вывертом и вызовом, чувствовалась накопившаяся ненависть к этому занятию, а заодно и любовь к родине.
При всей простоватой комедийности этого монолога постаревшей и даже поумневшей Эллочки-людоедки была в нем какая-то внутренняя правда. Мне припомнилось, что и среди тех, кто со мною когда-то учился в школе, прямая зависимость благосостояния от образования не наблюдалась. Самым успешным из нас, по крайней мере, в материальном отношении стал человек, которого выгнали из школы в девятом классе за хулиганство. Потом он что-то продавал, потом сидел, потом опять продавал, а теперь у него огромный дом с башнями и чуть ни ротой охраны за глухим забором – на берегу того самого озера, где все мы родились и вместе с ним ловили пацанами раков. Нет же, я просто обязан прочитать ту единственную книгу, которую читала Мальвина, и которая принесла ей счастье. Может быть, даже она читает ее всю жизнь и просто цитирует из нее по ходу проживания...
- Что же это была за книга, скажите, я бы почитал? – спросил я.
- Не помню, но не больше, чем одну... Главное, что она мне сразу не понравилась.
Удивительно, но с Мальвиной путешествовала подруга из России, тоже где-то за 40, но "еще ничего себе", а главное – с виду довольно вменяемая, по меньшей мере, без всякой видимой экстравагантности, скромная, и видно было, что смущается Мальвининых выходок. Казалось, что публично она даже сторонилась Мальвины, что было нетрудно, поскольку та старалась быть все время в центре событий и внимания, ходила рядом со мной, устраивала публичные диспуты, под ручку они не ходили. И было совершенно не понятно, что их могло вообще связывать. Мне же из любознательности хотелось расспросить российскую подругу про это чудо чудное, да было неловко. Но в какой-то момент, после того как Мальвина назвала князя Горчакова "старым козлом, бегающим за молодыми немочками по всей Европе" ("ну что ж, понятно, если денег до хрена, то за потенцией дело не станет, разбудят и поднимут...", – характеризовала его Мальвина), – это мы шли мимо гостиницы "Европейский двор", где висела доска великому русскому канцлеру, и я немного рассказал о его жизни в Бадене, – мальвинина подруга не вытерпела и сама подошла ко мне извиниться за нее, а заодно и меня успокоить.
- Не сердитесь на нее, пожалуйста, – сказала она, виновато потупившись, – ее уже не переделаешь. Но она это не со зла всё... Я просто не думала, что это зашло уже так далеко.
- Что это?
- Ну, все эти пошлости, все это... безумие, – она как будто запнулась перед последним словом.
- Да нет, даже забавно... и народу вон нравится, заметили, как слушают ее рассуждения о русской литературе? Единственными пострадавшими можно считать лишь Достоевского, Тургенева, ну и Горчакова тоже... Кроме того, что я могу сделать — оборвать ее? Она же мне не мешает, когда я рассказываю — сама слушает внимательно. Потом уже на ходу комментирует, но это, в принципе, ее дело, могла бы только делать немного потише, но она как раз тут-то и включает децибелы... Кстати, очень умело выбран момент вещания...
- Да-да, она умеет найти центр, направить туда все прожектора и самой туда запрыгнуть в последний момент. И, действительно, лучше ее не одергивайте – такое начнется, все сразу пожалеют, что приехали... Это вы как раз правильно выбрали тактику — мягкое сдерживание.
- И все же не могу понять: она придуривается, играет, или вправду так думает, как говорит?
- А никто не понимает, даже я, которая ее знает уже почти 30 лет, мы с ней в институте учились.
- Нет, не могу поверить, вот это удар по стереотипам! Она еще и в институте училась? Что же это за институт такой? Только не говорите, что культуры... Хотя... если она училась на режиссера народного театра, то сейчас работает как раз по профессии...
Подруга грустно улыбнулась.
- Нет, народного хозяйства, но не доучилась, а как раз вышла замуж и решила, что дальше ей уже не нужно учиться...
- Ну, значит, все-таки придуривается, играет?
- Как сказать... Я же говорю — сама не пойму. Мне она говорит все в том же духе, передо мной-то ей чего играть и притворяться... Люба сложный человек, но, кажется, меньше всего притвора...
- Люба? Она всем и мне представилась как Виолетта, но называют ее, как вы знаете Мальвиной...
Женщина снова смущенно потупилась и рассказала историю Мальвины.
В Германии живет уже около 25 лет. Уехала из Ростова, откуда они обе, еще при Советах, молодой девицей. Вышла замуж за богатенького, но пожилого немца, который там бывал по делам. Впрочем, тогда еще был не особо-то и пожилой, но разница в возрасте была большая – ей двадцати еще не было, а ему за пятьдесят. Родила от него дочь, а через положенные для получения постоянного вида на жительство два года бросила его и выписала себе из России своего настоящего хахаля, с которым встречалась еще в институте. Когда она неожиданно объявила своему русскому возлюбленному, что выходит замуж за немца и уезжает в Германию, тот едва с ума не сошел, руки пытался на себя наложить, умолял, чтоб не уезжала. Но она уехала. Студент был всего лишь студент, денег у него не было, а тут целый капиталист, да еще нерусский, что всегда в цене у определенной категории человечества. И вот теперь она решила восстановить справедливость, любовь должна была восторжествовать. Приехавший московский хахаль за это время уже растерял все сантименты, да и саму страстную любовь. Казалось, вернулся только чтоб поизмываться над бывшей возлюбленной. К девочке, дочери немца, он относился очень плохо, обижал, да и саму Мальвину не жаловал, а как только устроился на работу, подучил язык и прошли необходимые законные сроки для получения постоянного вида на жительство (точно то же, что она сделала со своим немцем), бросил ее и исчез в неизвестном направлении. Это стало для нее сильнейшим ударом, этого она почему-то совершенно не ожидала. Как водится, пустилась в пьянство-гулянство, мужики, дочь забросила, работу хорошую потеряла, только что колоться не начала... Немецкий ее бывший муж, воспользовавшись этим (да там и действительно нужно было спасать дочь), отобрал у нее дочь по суду и запретил встречи до какого-то там возраста осмысленности. Это немного отрезвило Мальвину, она остепенилась, нашла работу и даже постоянного мужчину, с которым, впрочем, не жила, а лишь встречалась, да и то у него дома. Она очень боялась, что на нее донесут в органы опеки, как на ведущую недостойный образ жизни и не позволят в конце концов встречу с дочерью, которой она очень жала, ждала истекновения срока запрета. Мужчина ее, который хотел бы даже на ней жениться (всю жизнь она не испытывала недостатка в мужчинах, желавших на ней жениться), видя такое равнодушие к себе и повышенную нервозность в отношении отобранной дочери, расстался с нею. Она пережила это безболезненно, как будто и не заметила, у нее все уже было нацелено на будущую встречу с дочерью, к которой она готовилась, как к главному событию в жизни. Она обставила для нее комнату, покупала сначала игрушки, а потом наряды на вырост, все это было вполне бессмысленно, дочь перерастала и наряды и игрушки, так и не получая их... Мальвина время от времени упорно обновляла ассортимент и того и другого: "Лизоньке очень идет синий, и вот эти красные банты ей тоже нравятся, и вот эта игровая приставка тоже ей бы понравилась, говорят, нынче дети все от нее с ума сходят, пусть развлекается...". Хотя она, конечно же, не могла знать, что именно нравится Лизоньке, потому что ее отец надежно оградил дочь от возможных, даже случайных встреч "с распутной мамашей", переехавши в другой город. В этой сильной фиксации на одной идее уже чувствовался некий сдвиг психики, но пока еще небольшой, простительный для одинокой женщины, всей душою желавшей встречи с дочерью, и какой-то реабилитации в ее глазах. Когда ее навещала вот эта ростовская ее подруга, Мальвина не позволяла ей занять пустующую кровать дочери в комнате для нее приготовленной, вообще пускала туда в эту комнату всех приходящих только как на экскурсию: "Вот скоро ко мне должна приехать дочь, я как раз убралась здесь немного...". Гостившая подруга должна была вместе с хозяйкой спать в другой комнате – в общей кровати, комнат было всего две.
Наконец, когда дочери исполнилось шестнадцать, она уже могла по закону встретиться с матерью, если бы захотела. Бывший муж не препятствовал, более того, они вместе приехали и поселились в гостинице того города, где жила Мальвина. Дочь, конечно, по-русски уже не говорила, изъяснялись по-немецки, на котором Мальвина хорошо говорить так и не научилась. Дочь провела у нее три дня и две ночи, а на третью ночь ушла ночевать в гостиницу к отцу под предлогом раннего отъезда, и никакие уговоры матери остаться не могли ее удержать. Тем не менее, наутро Мальвина поехала на вокзал провожать дочь и почувствовала, что ее не ждали, оба — и бывший муж, и дочь, встретили ее холодно, говорили раздраженно. Их провожала компания дорого одетых немцев, все оживленно болтали и с удивлением разглядывали встрепанную, располневшую русскую женщину, одетую в стиле "пережитков социализма", как вообще-то часто одеваются в Германии эмигранты из 80-х – 90-х, увезя с собою навсегда и тогдашнюю моду (тогда у нее еще не было этой манеры наряжаться как участница карнавала), – оказавшуюся к тому же матерью Лизелотты. Дочь явно стыдилась матери перед знакомыми отца. Затем произошла и вовсе неприятная сцена, Мальвина захватила с собой забытый подарок – яркий розовый свитерок (по ее представлениям, подходящий именно для девочки-подростка) и хотела отдать дочери, девочка же, завидев подарок, внезапно впала буквально в истерику, стала плакать и кричать, что не надо ей никаких подарков, что она ей не мать и пусть вообще уходит отсюда... Скорей всего, этого не произошло бы, если Мальвина подарила этот свитер еще с вечера, тогда бы, надо думать, девочка спокойно бы его приняла, поблагодарила, она же воспитанная немецкая девочка, а в свой срок выбросила бы в помойку или отдала бы в магазин секонд-хэнда для малоимущих... Но тут на вокзале все сошлось в одно — и стеснение перед респектабельными, холеными друзьями отца, и долго сдерживаемая обида на бросившую ее мать, которую она уже позабыла, и лучше бы уж не вспоминать эту женщину с запахом другой, чуждой ей жизни... Девочку пришлось просто заталкивать в вагон, отцу было это неприятно, он даже извинялся перед Мальвиной, говорил, что она успокоится и все будет нормально. А Мальвина стояла с ополоумевшими глазами, прижимая к себе розовый свитер, даже не плакала... Все это она многократно, с подробностями рассказывала своей ростовской подруге, кода та приезжала к ней в Германию, – ей единственной.
Но нормально в ее жизни уже ничего не было. В голове Мальвины с этого момента все окончательно перекосилось, именно с этих пор она и стала одеваться кричаще ярко, как бы оправдываясь перед дочерью, то и дело приговаривая вслух при покупке себе очередного клоунского наряда: "И что ей этот свитер не понравился, она же девочка, я вон не первой молодости и то ничего, не стесняюсь, надо радоваться жизни, надо уметь жить...". И так она постепенно превратилась в пестрый перекатывающийся шарик...
С дочерью она больше не виделась, та наотрез отказывалась встречаться. Однако, очевидно, по уговорам отца, она согласилась принимать подарки от матери, которые заранее согласовываются, и тогда дочь в ответ присылает Мальвине открытку, где благодарит за очередной подарок. Один раз прислала свое фото в сережках, купленных ей матерью.
"Впрочем, нет, – припомнила ростовская подруга, – все же однажды она еще виделась с дочерью. Мальвина серьезно заболела и попала в больницу, делали операцию. Вот тогда дочь в сопровождении отца приехала ее навестить, организовали какую-то помощь. Правда, одна она с матерью оставаться избегала, говорить им было как будто и не о чем. Кстати, отец девочки говорил по-русски с тех еще времен, когда работал в России, а вот сама она не выучилась, да и незачем. После этого визита в больницу Мальвина через некоторое время взялась, было, симулировать новую болезнь, но попытка была быстро разоблачена, и ей сделали строгое предупреждение: еще раз – и контакты, хоть и письменные, могут полностью прерваться".
Мальвина очень гордится успехами дочери, та и правда выросла очень красивой и умной девушкой, окончила юридический факультет, работает в солидном адвокатском бюро по связям отца. Мать очень любит говорить о дочери, причем, так, что у слушателя создается впечатление об идеальных отношениях между ними и, будто бы, они только вчера расстались, а вот сегодня дочь снова забежит к ней после работы, потому что вчера позабыла у нее перчатки, когда пила чай. И еще любит показывать эту фотографию в подаренных сережках, и тогда прибавляет: "Это моя дочь Лизелотте, она настоящая немка".
"Так что Любовь у нас вся в любви, – завершила рассказ Мальвинина подруга, – прежде были мужики, а сейчас все сосредоточилось на "настоящей немецкой дочери", которую она когда-то бросила. Можно сказать, что она вообще ничем в жизни не интересуется больше, кроме любви... Вы, наверное, уже заметили.... Она и по телевизору смотрит только мыльные оперы, даже диски покупает с сериалами, чтоб пересматривать, смотрит целыми днями, плачет, комментирует вслух даже если одна... И читает только немецкие и русские бульварные издания с картинками, знаете, где это – кто с кем, где, когда и сколько у них жен-детей, – это все, что ее интересует".
- А я так и знала, да я даже больше скажу, что у этого задрыги носатого вообще женщин не было, уж поверьте... я по мужику сразу вижу гомик он или просто вахлак вахлаком... С таким-то носом, да еще прической под попа, какие женщины? – рассуждала чуть позже Мальвина, когда я ответил на ее вопрос о том, сколько у Гоголя, который тоже бывал в Бадене и даже читал здесь впервые свеженаписанные "Мертвые души", – было детей от Виардо или "от этой... как ее там — от Смирновой-Россет...".
Тут мне припомнился один афоризм, прочитанный незадолго перед тем при подготовке итальянских путешествий, он принадлежал Казанове, как известно, большому мастеру в любви. Афоризм, казалось бы, прямо этой темы не касался, но у меня всегда вызывал интерес, подогреваемый недопониманием. Звучит он так: "Бойся людей, прочитавших только одну книгу". Якобы - венецианская народная мудрость. Я все время думал — а почему не две или не три, все равно ведь мало, этих людей бояться разве нет оснований? Или тех, кто вообще читать не умеет, а только смотрит телевизор и футбол.... Нельзя сказать, что смысл этого афоризма мне полностью прояснился, однако можно с определенностью утверждать, что один из вариантов ответа я получил. Вполне себе необычный.
05.12.2015
